Симфония вечности
Опубликовано | 17 мая 2010 | 1 комментарий
Виктор Щелканов
Гул сверху и вибрация под ногами разбудили меня и заставили вскочить. Однако повода для беспокойства не было: залу ничто не угрожало, да и не могло угрожать. Я снова сел в кресло и потянулся. Справа от меня громко зевал старичок в очках. Слева протирала глаза полная чёрная леди. Позади шуршала бумага; кто-то после сна решил подкрепиться. Зрители просыпались, и многие, судя по сосредоточенным лицам, ожидали действия.
Я же никак не мог примириться с реальностью. Моя память была забита сном, цветным и очень долгим. Удивительно, что за какие-то минуты дрёмы я успел в него поверить. Родители, школа, институт, жена, компьютеры, какие-то города и самолёты – бред. Хорошо, что это был сон. И хорошо, что он, наконец, кончился. Ведь как здорово сидеть в уютном кресле и ждать, когда случится что-то поистине грандиозное! Это гораздо интереснее, чем заниматься тем, что мне только что снилось. Но что мы ждём? Я не мог ответить на этот вопрос. Конечно, я осознавал, где нахожусь. Более того, я прекрасно понимал, что находился здесь всегда. Но зачем? Это оставалось загадкой.
– Извините, что сейчас будет? – спросил я у старичка справа.
– Нечто важное, – ответил он и поправил очки.
– Может, вы скажете? – обратился я к негритянке слева.
Женщина вздохнула и её полные губы произнесли:
– Что будет, того не миновать.
– Страсти-то какие! – усмехнулся я.
Негритянка закрыла лицо ладонями. Через секунду послышались всхлипы. Видимо, мысли о предстоящем пугали её. А может, она плакала о чем-то своём? Я по-прежнему ничего не понимал. В голове, правда, вертелась одна идея, но я боялся заговорить о ней. Мне казалось, что если я выскажу свои мысли, то окружающие меня засмеют. Пусть будет, что будет, – подумал я и огляделся.
Огромному концертному залу, казалось, не было конца и края. Во все стороны тянулись бесконечные ряды зрителей. Где-то далеко позади ряды сливались и превращались в рябь. Под фиолетовым небом висели облака. Именно они освещали зал тусклым лиловым светом. Интересно, что находится выше облаков? Наверное, что-то твёрдое. Верх должен быть твёрдым и прочным. Как ещё уберечься от ненасытного космоса?
Гул между тем усиливался. Вскоре я стал различать удары, которые доносились из середины неба, словно раскаты грома. Это навело меня на мысль, что наш зал под куполом. Очевидно, что его потолок был цельный, а края, должно быть, сходились с горизонтом. Ведь как иначе? Не мог же шум, да ещё такой громкий, что от него дрожал каменный пол, раздаваться из пустоты. Но что за богатырь бил сверху? С какой целью?
Вскоре я понял, что вибрация в полу не имеет ничего общего с тупым грохотом, исходившим с небес. Она подчиняется ритму, простому, однако имеющему смысл. Может, это и есть концерт? Нет, концерт внизу, в нескольких километрах отсюда, на блестевшей, как фонарик, сцене. Интересно, услышу ли я что-нибудь с моего места? – подумал я и взглянул на билет. На потёртом картоне светилось десятизначное число. Это же число я обнаружил на спинке впереди стоящего кресла.
Я взглянул назад и на целую минуту залюбовался величием концертного зала. Он раскинулся вдаль километров на десять, а может, и того больше. Зал походил на засаженное поле с причудливым рельефом в виде гигантской воронки. Последние ряды терялись в дымке, и я не был уверен, вижу ли их или только представляю, что на границе с небом тоже должны быть ряды.
Если посмотреть вперёд, то до сцены было не ближе. А раз так, то я находился в середине зала. Не так уж и плохо, – подумал я и тут скорее почувствовал, чем услышал, что на сцене заиграли. Ритм становился всё более осмысленным и наконец превратился в мелодию. Она проникала в меня сквозь пол, сквозь кресло, сквозь воздух, которым я дышал. Однако музыка была так слаба, а гром так сильно бил по ушам, что приходилось делать над собой усилие, чтобы не потерять мелодию. В надежде приглушить шум я обхватил руками голову, но это не помогло. Тогда я встал и, растолкав соседей, выбрался в проход. Один мужчина в сотне рядов сверху последовал моему примеру. Все остальные продолжали сидеть на местах. Наверное, у них лучше развит музыкальный слух, или они не чувствуют грохота.
Я замахал руками мужчине, который стал бегом спускаться по проходу. Это был испанец в ярко-оранжевом наряде. Я хотел было остановить его, и спросить можно ли подойти к сцене, и если «да», то как это сделать, не нарушив правила. Я знал, что правила существуют везде. Особенно было их много в моём сне. Весь сон я только и делал, что следовал правилам. Здесь я тоже не помышлял нарушать порядок, и лишь хотел спокойно слушать мелодию. Ведь мы все собрались здесь за этим, – подумалось мне.
Испанец промчался мимо. Рядов через двадцать он обернулся и, улыбнувшись белыми зубами, жестом пригласил меня следовать за ним. Оставив сомнения, я перешёл на бег, но оранжевый костюм испанца маячил уже совсем далеко. Странное дело, чем ниже я спускался, тем больше народу стремилось из рядов в проход. И тут я понял: они тоже слышат. Они слышат музыку также, как слышу её я. И ничего удивительного, что все эти люди хотят слышать музыку лучше. А те, кто сидят на местах воспринимают лишь шум. А может, они довольны тем, что музыка едва долетает до их слуха? Бедняги! Как можно довольствоваться таким тихим звучанием и не стремиться к лучшему? Я подскочил к крайнему креслу и принялся тормошить солидного вида мужчину в полосатом пиджаке.
– Что вы делаете? Немедленно прекратите!
– Скорей, музыка уже играет. Вы всё пропустите! – я пытался перекричать грохот.
– Вы псих! Концерт ещё не начался. Нам бы объявили.
– Нам объявили давно! – закричал я ему в ухо, и мужчина оттолкнул меня так, что я перелетел через проход и ударился о подлокотник кресла на противоположной стороне.
– Больно? – нежно спросил женский голос.
Я поднял голову. Голубые глаза смотрели на меня с любовью. В этих глазах я нашёл отражение мелодии, что играла в моём сердце.
– Вы не ушиблись? – спросила девушка, поглаживая мягкой, словно бархатной, ладонью мой разбитый лоб.
– Пустяки, – я убрал её руку и встал. – Пойдёмте со мной, прошу вас.
– Я не могу, – смущённо ответила она.
– Разве вы не слышите? Не чувствуете?
– Слышу и чувствую.
– Тогда почему вы не идёте?
– Я не одна, – девушка отвела глаза в сторону.
Сидевший рядом детина в майке с надписью Аризона с остервенением молотил кулаками по креслу.
– Это мой муж. И я должна быть с ним до конца, – произнесла она.
Видимо, расслышав среди шума наш разговор, детина повернулся и заорал:
– Эй! Отстань от неё. Проваливай! – от него разило виски
– Мужик, бери свою жену и бежим со мной!
– Куда? Ты до сих пор не понял? Мы в аду!
– Нет. Ещё нет! – прокричал я.
Ну, как я могу заставить пойти того, кто сам не слышит и не пускает других?
Внезапно на куполе возникла белая полоса. Тут же её пересекла другая. Через несколько секунд раздался оглушительный треск, которому последовал вопль ужаса миллиардов голосов. Я бросился бежать и теперь не останавливался.
С каждым шагом мелодия звучала всё громче. Когда музыка вот-вот начала пересиливать шум с неба, в проходе возникла пробка. Я вскочил на сиденье, чтобы посмотреть сверху, и понял в чём дело. Поперёк коридора, в этом месте он уже был довольно широк, стояли, сцепив руки, несколько десятков мужчин. На груди у каждого краснел крест. Я пробрался через толпу и спросил скуластого парня из этого оцепления, что происходит.
– Храмовая стража, дальше хода нет.
– Кто вас поставил?
– Долг.
– Перед кем?
– Перед ним, – стражник поднял голову и, глядя в небо, на миг застыл.
Тут же бойкий индийский подросток чуть не проскочил у него под рукой. Стражник не растерялся, он ловко схватил хулигана за шиворот и, как котёнка, швырнул в толпу. Я подумал, что драться с таким здоровяком бесполезно.
– Но на верху никого, – не отступал я. – Там только купол, да и тот скоро рухнет.
– Там крест.
– Крест – это лишь трещина.
Стражник бросил на меня презрительный взгляд. Я отпрянул, опасаясь удара.
– Дайте же пройти к сцене! – взмолился я. – Ведь вы тоже туда хотите?
Лицо стражника дрогнуло. Он покосился на соседей по оцеплению, но те не обращали внимания на наш разговор.
– Какой у тебя номер?
Я протянул билет.
– Ты должен быть наверху. Ступай на место!
– Почему?
– Потому что, все должны сидеть на своих местах.
– Какая глупость! – бросил я. – Лучше посмотри, что стало с крестом, – я ткнул пальцем в небо.
Лучи креста рассыпались в разные стороны. Такой узор больше походил на снежинку, какими их рисуют дети, чем на крест. Тут я заметил, что толпа рассасывается. Чтобы обойти кордон, народ ринулся через ряды. Люди прыгали по спинкам кресел, словно обезьяны. Я последовал их примеру, но тут же оступился и, ободрав живот о подлокотник, оказался на полу. Кое-как поднявшись, я обнаружил, что вокруг никто не сидит. Все повскакивали со своих мест и единой колышущейся волной стремились к сцене – туда, где звенела мелодия, чистая и манящая.
Через несколько сот рядов я вышел на огромную площадь. Похоже, что сцена находилась в её центре. Однако я до сих пор не мог видеть место, откуда струилась музыка. В отличие от рядов, расположенных амфитеатром – с небольшим, но все же наклоном – площадь была абсолютно ровной, и сцену заслоняла толпа.
Я прикинул, что шёл уже несколько часов. Было удивительно, что не хочется ни пить, ни есть. Однако ноги гудели от усталости. Они не были тренированы для таких походов. Хотелось лечь прямо на каменном полу, и просто смотреть в искрящееся небо, спиной ощущая живительный ритм. Мне удалось отогнать мысли об отдыхе, и я шёл с настойчивостью робота, не останавливаясь ни на секунду, – я чувствовал близость цели.
Жёлтый свет, который наверху я принял за фонарик, сиял в полумраке зала огромным конусом, вершина которого, казалось, упиралась в купол. На самом деле купол был гораздо выше. Взглянув вверх, я увидел, что паутина трещин стала плотней. Меня это мало беспокоило, ведь я знал, что делать. Музыка диктовала средство спасения: я должен был идти к ней. Она разливалась по телу и вытесняла всё остальное. Музыка заглушала даже неумолкающий грохот, к которому добавился треск. Симфония полностью овладела мной, и, подчиняясь ей, я маршировал вперёд и вперёд.
И вот я приблизился к подножию сцены. Передо мной возвышался холм, который, как кузнечики, облепили музыканты. Они сидели так тесно, что я не сразу понял, что это величественное золотистого цвета возвышение изнутри светится. Именно свет и создавал жёлтый конус, который был для меня маяком на протяжении всего пути из середины зала.
На вершине холма виднелась фигурка дирижёра. Музыканты прекрасно видели его движения, и каждый знал что и когда играть. Об этом я мог судить по их уверенному исполнению и коротким, но в тоже время спокойным, взглядам в сторону дирижёра. Инструменты у музыкантов были самые разные. Арфы и литавры, скрипки и кларнеты, флейты и множество пианино сливались в оркестре. Должно быть, эти названия всплыли в моей голове из сна. Но откуда столько музыкантов? Мне казалось, что на холме их миллион. Но больше всего меня поражало мастерство дирижёра, его способность управлять этой многоголосой симфонией, которая звучала безукоризненно.
Вдруг мне показалось, что дирижёр зовёт меня. Он перестал обращать внимание на музыкантов и замахал палочкой, приглашая на холм. Он явно приглашал меня. Но зачем? Ведь я зритель, и мне достаточно того, что музыка звучит рядом. И меня ли он зовёт? На холме и у подножия – миллионы людей. Было бы наивно полагать, будто главная фигура оркестра обращается лично ко мне. Однако в душе я был уверен, что дирижёр смотрит именно на меня, и мне было приятно его внимание – оно мне льстило.
Гудящая толпа затихла. Люди заворожено глядели на вершину. Многие, наблюдая за дирижёром, открыли рты. Некоторые озирались по сторонам. Наверное, они, как и я, не верили своим глазам. Тут я подумал, что напрасно радовался своей исключительности. Дирижёр обращался ко всем нам вместе и к каждому отдельно, и я не был для него исключительным, хотя и был желанным. Очевидно, таким же образом он управлял оркестром.
Меня не удивило это открытие, ведь точно также я слышал симфонию: то представляя её целиком, то концентрируя внимание на каком-то одном инструменте. Меня занимала другая мысль: не музыкант ли я? Ни разу в жизни мне не доводилось даже прикасаться к музыкальным инструментам. Я понятия не имел о том, как водить смычок или какие клавиши нажимать, чтобы получилась музыка. Если я выйду на сцену, то окажусь лишним, а если начну играть, то испорчу концерт, – думал я.
В безуспешной попытке добиться нашего понимания дирижёр снял фрак и, стал размахивать им над головой. Зрители вокруг меня ахнули, никто не ожидал столь легкомысленного поведения со стороны человека, который отвечал за слаженную игру сотен тысяч музыкантов.
Однако на сцену так никто и не вышел. С опаской глядя на окружающих, я тоже не спешил переступить условную границу – металлический бортик. Только эта преграда отделяла серые камни зала от золотистых плит холма. Через бортик мог бы перелезть даже ребёнок, не говоря о взрослом, которому достаточно перепрыгнуть этот невысокий барьер, гораздо труднее оказалось побороть свою робость.
Тут я почувствовал толчок в бедро. Повернувшись, я не увидел никого, кто бы мог это сделать, и подумал, что мне показалось. Меня толкнули снова, и только сейчас я заметил возле себя китаянку-лилипута. Большая, несоразмерная телу, голова этой немолодой женщины смотрела на меня умоляюще. Поначалу я испугался столь неожиданного зрелища, и если бы не теснота, то наверняка бы отпрыгнул в сторону. Я быстро сообразил, что женщина пытается протиснуться между мной и рыжим бородачом, вероятно ирландцем и отстранился, пропуская её вперёд. Китаянка уже было ринулась к музыкантам, но ирландец схватил её за шиворот.
– Ты куда? – взревел он.
Китаянка что-то пролепетала в ответ и попыталась освободиться, но бородатый ирландец держал её крепко.
– Мужчина! – вмешался я. – Немедленно отпустите женщину.
– Но она рвётся на сцену.
– Она хочет помочь музыкантам.
– Это жалкое создание? – ирландец тряхнул китаянку, которая царапалась и кусалась. – Оно не способно помочь никому!
– Это не ваше дело. В конце концов, такое, как вы говорите, жалкое создание не сможет и навредить. Уж не думаете ли вы, что этот лилипут способен сорвать концерт?
Ирландец хмыкнул и разжал руку. Китаянка тут же прыгнула через металлический порог и затерялась среди музыкантов.
– Знаете, – продолжал ирландец, – я бы и сам вышел на сцену.
– А что вам мешает?
– Одежда, – ирландец с презрением оглядел свой наряд.
Я не понимал, чем он недоволен. Бородач был одет гораздо приличнее меня: отутюженные брюки и начищенные ботинки, а из-под кашемирового свитера выглядывал белоснежный ворот сорочки. Конечно, музыканты носили другую одежду – концертную. На многих мужчинах был фрак, а на большинстве женщин – белая кружевная блузка и длинная юбка. Но на сцене было немало исключений. Неподалёку от зрителей спал старик в лаптях, на его коленях лежали гусли. Нет, он не спал, его пальцы бегали по струнам. Что ж, – подумал я, – у каждого своя манера игры, свой стиль. Рядом с ним пристроился японец в фиолетовом кимоно. Он перебирал струны большого и сложного инструмента, который походил скорее на ткацкий станок, чем на что-то музыкальное.
Я попытался не смотреть на дирижёра, представить, что его нет и просто отдаться музыке. На какой-то момент у меня это получилось. Я закрыл глаза, и музыка залила моё сознание, не оставив там ни одного тёмного уголка.
Между тем, с неба посыпались камни. Несколько мелких щелкнули по голове и плечам, а один крупный булыжник разлетелся на множество кристалликов буквально в шаге от меня. Я испугался, и уже было ринулся на холм, но увидел, что и туда попадали камни. У одного музыканта в щепки разнесло виолончель. Тот лишь развёл руками, и, видимо получив указание с вершины, успокоился и начал петь.
На какое-то время я забыл об угрозе сверху и залюбовался одним скрипачом. Этот виртуоз был воплощением музыки. Казалось, что все остальные музыканты лишь подыгрывают ему. В сильнейшем творческом порыве музыкант вскочил на стул, но ему не удалось завершить партию. Последнюю ноту оборвал камень, который выбил смычок у него из рук. Скрипач взглянул в небо, и его лицо исказилось от ужаса. Он бросил скрипку и помчался вниз. Сидевший рядом саксофонист чуть было не последовал за ним, но пузатый барабанщик усадил его на место и стал о чём-то умолять. Продираясь сквозь толпу, скрипач кричал, чтобы мы немедленно уносили ноги, и если будем тут стоять, то погибнем. По его мнению, сцена была вражеской мишенью. Ведь не случайно трещины начались в центре, прямо над холмом. Он даже остановился, чтобы объяснить это нам, но не стоило ему это делать. Заметив летящую глыбу, я успел отстраниться, а вот скрипачу не повезло. Многотонный кусок купола вмял его в пол. Из-под глыбы сразу же начала растекаться бордовая лужа.
Сзади напирала обезумевшая от крови и страха толпа. Единственным способом покинуть это страшное место было шагнуть на сцену. Что я и сделал. За мной прыгнул бородатый ирландец. Он запнулся о порог и распластался на светившейся золотом плите. Я подал бедолаге руку. Бородач поднялся и, даже не отряхнувшись от пыли, побежал к лежавшей неподалёку трубе. Подобрав инструмент, он двинулся к группе трубачей, которые играли у самой вершины. Наверное, он хотел попросить музыкантов, чтобы его научили.
Я нашёл скрипку, которую выбросил раздавленный скрипач. Неподалёку валялся смычок, он был в целости и сохранности. Я приставил скрипку к подбородку, и тут же поглядел вверх, не летит ли в меня булыжник. Увидев над головой чистое небо и поверив, что оно останется таким же в течение ещё нескольких секунд, я провёл по струнам смычком. Я старался вести смычок плавно, но скрипка выдавала отвратительный скрежет. Музыканты стали искоса поглядывать на мои мучения. Волосатый гитарист кивнул в сторону вершины, мол, смотри на дирижёра.
Я поднял глаза и увидел, что дирижёр улыбается. Мне показалось странным так отчетливо видеть его лицо. В нескольких шагах от меня сцена кончалась и начинался зал. Когда я, будучи зрителем, находился за порогом, то различал лишь силуэт дирижёра. Сейчас я мог видеть нашего руководителя, что называется, в деталях. Его лицо светилось и как бы отражало в себе симфонию. Не случайно музыканты так хорошо его понимали. Глаза дирижёра, несмотря на улыбку, наполняла грусть. Именно они задавали основную тему оркестра. В их бездонной глубине я нашёл тех, кто стоял у порога, но не только их. Люди у сцены составляли малую часть человечества. Абсолютное же большинство так и не покинули своих кресел, и каждый нашёл для этого причину.
Дирижёр замахал руками, и я подумал, что он не хочет видеть меня на сцене. Я встал, чтобы пойти вниз, но дирижёр замотал головой. Он изобразил, будто играет на скрипке, после этого он показал руками крест. До меня дошло: скрипка – не мой инструмент.
– Тогда что? – спросил я вслух, хотя мог бы просто об этом подумать.
Дирижёр описал дугу своей палочкой, призывая обойти холм. Я последовал его указанию, но остановился. От самой вершины, подпрыгивая и на ходу рассыпаясь, катился огромный кусок стекла. Вместе с другими музыкантами я поспешил убраться с его пути. Я отвернулся, чтобы случайно не взглянуть на то, что натворит эта скала, вылетев с разгону в зал. Вдруг по холму прокатился гул, будто ударили в многотонный гонг. Я улыбнулся: вот зачем нужен был тот металлический бортик. У края сцены белела куча осколков.
После недолгого блуждания под камнепадом я остановился перед странным сооружением.
От удивления я тут же забыл про угрозу с неба, хотя меня по-прежнему могло убить в любой момент. Чудо, стоявшее передо мной, не походило ни на один известный мне музыкальный инструмент. Оно представляло собой небольшой стол, на котором лежал продолговатый ящичек с двумя чёрными дисками на крышке и какими-то рычажками. Возле стола громоздились дырявые коробки, они соединялись с продолговатым ящиком резиновыми шнурами. Обойдя стол, я к великой радости обнаружил на месте для музыканта то, что мне нужно было сейчас больше всего – стульчик. Издав вздох облегчения, я опустил на пластиковое сиденье своё уставшее тело, и принялся растирать ноги. Вскоре я уже забыл про усталость и перешёл к изучению инструмента. Рычажки, шеренгой сдвинутые к краю стола, молча ждали моих действий.
Я бы ни за что не догадался, как работает это удивительное устройство. Однако, приглядевшись, я вспомнил, как управлял подобной штукой во сне. В голове пульсировало слово жокей. Я постарался избавиться от этой навязчивой ассоциации, ведь здесь был концерт, а не скачки. Щёлкнув тумблером, я привёл в движение правый диск. Ещё один щелчок и завертелся левый. Я аккуратно положил на правый диск палочку с иголкой и медленно потянул крайний рычажок. Коробки задрожали, производя низкий и глубокий звук. Прислушавшись к его тембру, я подкрутил рукоять настройки и сдвинул на середину пульта два средних рычажка. Теперь мои колонки звучали звонче и почти не нарушали симфонии. Дирижёр одобрительно кивнул с вершины.
Только сейчас я ощутил всю тяжесть скитаний. Наконец-то они завершились, и я мог вздохнуть спокойно. Наконец-то я был на своём месте. А ведь оно сделано специально для меня и ожидало целую вечность. Каким же я был глупцом, когда боялся идти к нему!
Мне захотелось разделить радость с другими, и я повернулся в сторону зала.
– Забирайтесь сюда! Будем играть вместе! – восклицал я.
Музыканты посмотрели на меня с любопытством, но я обращался не к ним. Я кричал в зал, к людям, которые до сих пор сомневались и не понимали сути происходящего. Однако вскоре мой восторг прошёл, я сообразил, что стараюсь зря. Во-первых, я сидел высоко, и мои слова вряд ли долетали до зрителей. Какое там! Тысячегласый оркестр создавал такой сильный звук, что я не был уверен, слышат ли меня через несколько шагов. Во-вторых, людям всё было ясно и без моих слов: они сами шли на сцену. В этот момент я окончательно уверился в том, что привлечь на холм может только музыка. Без музыки все прочие убеждения бессмысленны. И в-третьих, мою музыку нельзя было называть музыкой. Транслирование и воспроизведение – вот в чём заключалась моя работа.
Настоящая музыка, действительно живые мелодии, записаны на моих пластинках. Да и музыканты, все кого я видел, играли только своё. Никто не занимался цитированием чужого. Тогда кто же я? Оператор машины и больше никто. От этих мыслей мне расхотелось играть. Я развернулся на стуле и, закинув ногу на ногу, стал наблюдать за тем, что происходит в зале.
Там, насколько хватало глаз, царило необычайное оживление. В море разноцветных зёрен, человеческих лиц, сцена казалась спасительным островом, на который стремился попасть, наверное, каждый. Волны людей одна за другой накатывались на подножие и разбивались на мелкие капли, которые тут же растворялись. Я посочувствовал музыкантам у края сцены, ведь их невероятно теснили. Играть в таких условиях, как мне казалось, невозможно, и подобное положение ожидало нас всех. Если наплыв народа не остановится, то через некоторое время на холме будет не протолкнуться, – так думал я. Но люди приходили и приходили, а на сцене было по-прежнему свободно. С каждой новой волной наш холм как будто расширялся.
Вглядевшись в даль, я пришел в негодование. Как я мог быть таким простодушным! Как я мог думать, что люди идут на сцену из любви к музыке и желания её творить! Всё оказалось проще: людей вёл страх, это примитивное, почти животное, чувство. Хотя, что ни говори, он имел основание. Купол стремительно разрушался, это было очевидно каждому. На людей падал смертоносный град, от которого не мог укрыться никто; сыпался не только центр, а весь небосвод. В центре же зияла чёрная, выделяющаяся на белом фоне трещин, дыра. Но глазам открывалось ещё более страшное зрелище: крайние ряды амфитеатра огромными кусками обваливались в пустоту.
Но неужели людьми правит страх? Неужели они просыпаются только тогда, когда появляется реальная угроза их жизням? Я вспомнил, как сам оказался на сцене, и мне сделалось гадко. Но с другой стороны, – думал я, – если человек дорожит жизнью, значит, он видит в ней смысл, а единственное занятие, которое имело смысл – играть в оркестре. Значит, люди, быть может, не осознавая до конца свой порыв, стремятся стать музыкантами. Получается, что страх служит лишь толчком, а основной посыл заключается в музыке и в желании её творить.
Я не стал углубляться в размышления, меня ждал пульт. Да, я должен был играть пусть на таком дурацком инструменте. Поставив иголку на вторую пластинку, я попытался свести два параллельных звучания и, в конечном счёте, добился успеха. Героические и лирические ноты слились в более или менее благозвучную мелодию. Однако если рассматривать мою игру не саму по себе, а в рамках оркестра, то мне предстояло много чему научиться. Симфония постоянно менялась, и я никак ни мог к ней приладиться. Едва я останавливался на какой-то теме, как тут же дирижёр начинал что-то новое и необычное. Мой разум буквально разрывался от постоянной попытки следовать за оркестром, а стройности в моём исполнении так и не получалось. Неизбежно я то отставал на несколько тактов, то брал слишком низко или высоко, то уходил куда-то в сторону – одним словом фальшивил, нарушая весь окружающий ансамбль.
– Ты видишь, что у меня не получается, и не можешь помочь! – рассердился я на дирижёра.
Наш начальник, как всегда немой, приложил указательный палец к уху. Неужели он хочет сказать, что у меня нет слуха?
– Тогда зачем ты позвал меня, если я бездарь?
Дирижёр, неизменный в своём молчании, покачал головой и снова прикоснулся к уху. Видя, что я не понимаю, он указал на соседа, мол, спроси у него. Мой сосед, благородного вида мужчина с седеющими волосами, увязанными в косичку, не имел никакого инструмента; точнее его инструментом был голос, сильный и выразительный. Певец целиком отдавался своей песни, даже не песни, в ней не было слов, а голосовой мелодии. Его пение, чистое и ровное, ни на йоту не выходила из общей канвы. Мне было неловко тревожить столь сосредоточенного человека. Но вот, дождавшись паузы, я осмелился и потормошил певца за плечо.
На вопрос о том, как играть, он ответил:
– Друг мой, открою тебе секрет гармонии.
В окружающем шуме я боялся упустить хоть слово из того, что говорит певец, и весь обратился в слух.
– Секрет состоит в том, – продолжал он, – что вся музыка исходит из дирижёра, а мы лишь ловим её. Иначе говоря, дирижёр – это единственный музыкант на концерте. Все же остальные, и ты, и я, лишь зеркала. Мы отражаем музыку, которая звучит в нас, музыку дирижёра.
– А что же, всё-таки, нужно, чтобы начать играть?
– Научись резонировать внутренние звуки и преобразовывать их во внешние. Ты должен меня понять, ведь ты, как я смотрю, знаком с электроникой.
– Да, о резонаторах и преобразователях я кое-что знаю, но что с того?
Певец с косичкой на секунду задумался. Видимо, он пытался придумать пример понаглядней.
– Попробуй сам превратиться в музыкальный инструмент, – предложил он.
– Это как? – удивился я.
– Слушай. Слушай так, как ты слушал раньше. Слушай всем сердцем и повторяй то, что слышишь, не прибавляй ничего и не убавляй. И тогда ты добьёшься гармонии.
Я больше не стал надоедать певцу глупыми вопросами и вернулся к своему станку. Научись, превратись, слушай – всё это никак не разъясняло суть, а лишь запутывало. Однако я не мог вечно находиться в поисках и приставать с вопросами к каждому музыканту. Мне не оставалось ничего другого, как принять эту туманную истину и сжиться с ней.
Зал тем временем всё больше и больше походил на обкусанный пирог. Его края обламывались и тихо исчезали в пустоте. А может, это мы, своею музыкой, – пусть даже такой бездарной, как у меня – заглушали грохот, которого не могло не быть при такой катастрофе? Ведь когда на холме играло не больше половины музыкантов из тех, кто сейчас здесь, нам удавалось заглушать треск разваливающегося купола. Теперь он осыпался полностью, и светящиеся лиловые облака выглядели на фоне абсолютно чёрного неба ужасно как никогда.
Смешивая мелодии, игравшие на пластинках, я пытался воскресить состояние, которое имел в себе, когда сидел в зале. Ведь тогда я слышал, как мне сейчас казалось, верную мелодию – тогда я умел слушать. Но как я ни старался, как ни напрягал слух, моя музыка была по-прежнему чужой в этой симфонии. Вдруг в груди как будто сверкнули искры, сверкнули и тут же рассыпались. В этот момент я ощутил, что поймал правильные ноты. Конечно, в моём случае трудно говорить о нотах – вместо нот пересечение двух звуковых потоков. Но я встал на верную волну, в этом я был уверен. Всем существом я почувствовал, как мой звук слился с оркестром и на миллионную долю, а может и меньше, но усилил его.
Я взглянул на дирижера, и тот одобрительно закивал. Но тут же из колонок раздалась такая какофония, что я сам едва удержался, чтобы не заткнуть уши. Успокоившись, я сосредоточился на игре и вновь почувствовал жжение в груди. На этот раз это были уже не искры, а всполохи. Они оседали внутри меня и тлели. С помощью своих пластинок я выпалил серию чистых и красивых звуков. А через некоторое время я научился управлять внутренним огнём и уже не позволять ему гаснуть. Это требовало усилий, но награда – невероятная радость, которую я не испытывал прежде – того стоила.
***
И больше не было ничего, ни зала, ни сцены. Старый мир рассыпался в прах. Остались только мы и симфония, и мы слились с симфонией, став целым и неделимым. И симфония расширялась, образуя пространство и начиная время. Зарождался новый мир, совершенный, как наша симфония.
Комментарии:
Один ответ to “Симфония вечности”
ноября 23, 2010 @ 19:51
Здравствуй! Спасибо за подаренные хорошие эмоции…